«Теперь стеснений перед Европой нет больше, вот и открыли второй фронт» Фрагмент нового романа Алисы Ганиевой, где буйнакцы ссорятся, мирятся, празднуют и бунтуют на фоне непрекращающейся войны

В немецком издательстве Fresh Verlag вышел роман «В Буйнакске немного нервно» писательницы Алисы Ганиевой (повесть «Салам тебе, Далгат», романы «Праздничная гора», «Жених и невеста», «Оскорбленные чувства»). Действие книги разворачивается в дагестанском Буйнакске в недалеком будущем. По сюжету молодая школьная учительница Аида случайно попадает в водоворот местных протестов и оказывается свидетельницей передела власти — и все это на фоне большой войны, которая официально закончена, но на самом деле продолжает пожирать все больше людей. С разрешения издательства мы публикуем отрывок из романа.

Книгу Алисы Ганиевой «В Буйнакске немного нервно» можно купить в нашем «Магазе».

В тот день появилась новость об открытии второго фронта на северо-западе, но телевизор, все говорящие головы, все официальные паблики, все хакимы и депутаты и даже пресс-секретарь Единственного называли новость враками и отказывались ее комментировать. 

Но народ все равно только ее и обсуждал и ломал копья в сети, споря о том, зачем это нужно и во что выльется. Ведь вроде бы только-только подписано перемирие, столько миллиардов угрохано на освоение новых территорий, столько разворовано, а жить все равно опасно не только там, но и в бывших пограничных областях. 

А теперь вот еще и северная кампания, а это значит новый набор солдатских голов, и хоть гробовые, поговаривали, будут в два раза больше, чем раньше, ничего хорошего это явно не предвещало.

Тогда же у нас чуть ли не вся родня собралась у дяди Кураха по случаю обрезания младшего Меседушкиного сына, и все языки сточили, обсуждая, правда это или слухи. Я сидела, зажавшись в угол, потому что меня в присутствии дяди всегда будто льдом сковывает, а уж после угроз Хасана я и вовсе боялась с ним взглядом пересечься — вдруг он заподозрит, какая я гулящая, и мне тогда, как говорят пацаны, хампец.

А тут еще и безмозглый Мухуч ел меня оводом, каждый день слал надоедливые сообщения, как у меня дела, и что я делаю, и почему не отвечаю, а если отвечаю, то почему не сию минуту. «Ты что, — писал чертов Мухуч, пока я сидела на дядином диване и поглядывала на всплывающие на экране сообщения краешком глаза, — нюх потеряла, я тебе не мальчик!» 

Он должен был уже умотать назад, на великую восстановительную стройку, но мать его каким-то образом выхлопотала сыночку продление отпуска, вот геройчик этот и вздумал меня доканывать и мучить. 

Вдобавок к этому рядышком со мной уселся один болтливый родственник и давай меня донимать спорами об истории. Они все думают, что раз я историк по образованию, то, значит, много о себе воображаю, и нужно обязательно подсесть и разъяснить мне, что они-то смыслят в прошлом Дагестана побольше моего и такой мне шах и мат поставят, что я еще неделю буду приходить в себя и переваривать их интеллектуальную победу. 

И вот этот родственник по имени Даку обтер ладонями лицо, как будто закончил молитву, и говорит:

— Вот ты, Аида, исторический кончала, ты ведь должна знать, что из Дагестана на все войны много добровольцев шло. Вот в 1944-м, когда стали чеченцев и другие народы с Кавказа ссылать, пошел же слух, что нас точно так же выселят? И тогда, чтобы нас тоже в товарняках, же есть, в Казахстан не погнали, Даниялов за ночь двести тысяч добровольцев набрал, за ночь!

— Я о тогдашних слухах не знаю, — попыталась я ускользнуть от разговора. 

Даниялов был тогда в Дагестанской социалистической автономии чем-то вроде премьер-министра, председателем Совета народных комиссаров, о нем до сих пор судачат как о какой-то легенде — и клянут, и превозносят, все подряд. А уж мусолить россказни про то, как он дагестанцев от Сибири спас, — это вообще у многих любимое дело. Вот и Даку как запрыгнул на эту лошадь, так и понесся опрометью, не остановишь.

— Вот даже я знаю, а ты не знаешь, чему вас там вообще учат? Даниялову тогда сказали по секрету, а это, значит, была зима сорок четвертого, что дагестанцев тоже вот-вот сошлют, и он сразу кинулся в Москву, к Берии. И там у Берии стал кричать, что автономию дагестанскую провозглашал Сталин и сам самолично подписал ее здесь — у нас в городе в музее до сих пор тот самый стол стоит! «Вы что, — спрашивает, — считаете, что Сталин ошибся?» А Берия ему — пенсне чирх-чирх сверкает — и говорит: «У вас в Дагестане много наций, отдай нам хоть одну!» А Даниялов ему отвечает: «Нет, мы, дагестанцы, как пальцы на руках одного человека, какой палец ни отрубишь, мне все равно будет больно!» Поручился головой, короче, поняла?

— И тогда, — скороговоркой закончила я за него, чтобы свернуть эту скучную лекцию, — они все поверили ему и передумали…

— Конечно ха! Только потребовали освоить районы Чечни, ну, которые после ссылки чеченцев пустые остались. И дать добровольцев побольше. А высылать всем народом не стали.

Даку так важно все это рассказывал, как будто сам своими ушами слышал каждую реплику. Тут и другой гость Меседушкиной семьи со смутно знакомой физиономией — нос весь в фиолетовой капиллярной сетке, будто кто-то брызнул в него спелым черным виноградом и тот потек по лицу тонкими струйками, — подвинулся на кресле поближе и как начнет указательным пальцем передо мной размахивать:

— Это всё придумали по указке Азербайджана, у них была идея дагестанцев сослать, а нашу территорию отдать азербайджанцам — так же, как отдали Кубу́ и самурское побережье. То же самое с Крымом: крымских татар выслали, а на их место евреев стали заселять. 

— Ну если Москва так любила азербайджанцев, — пыталась не засмеяться я, — то почему тогда выслали их родственников, балкарцев и карачаевцев, всех, от младенцев до бабушек при смерти? Или тех же крымских татар. Они же тоже тюрки. Какая-то неувязка получается. 

— Ну это потому, что в тот момент вдруг с Турцией отношения испортились, — продолжал втолковывать гость, — а вот балтийские народы почему не трогали, хотя они вовсю с фашистами сотрудничали? С ними же вот так жестоко не обошлись! Просто потому, что Сталин перед Европой стеснялся! И своих грузин тоже, конечно, пощадил: когда у нас в войну даже куриц в колхозы забирали, у грузин отары овец оставались в частных руках. Ну а теперь стеснений перед Европой нет больше, вот и открыли второй фронт.

Я глянула на лежавший у меня на коленях телефон, где вспыхнуло очередное сообщение от Мухуча. Балбес строчил мне очередями, будто расстреливал банки в тире. Телефон, дешевая китайская железяка, нагрелся так, что я ощущала жар сквозь ткань юбки. «У тебя красивые глаза, ты знаешь? Только не загордись. Я…» Чтобы прочесть продолжение, нужно было ткнуть в экран, но меня не волновало, что он там со скуки сочиняет, пускай хоть все пальцы себе сотрет. 

— На самом деле ничего этого не было, — заявила я, оторвавшись от телефона.

— Чего не было? — встрепенулся Даку. 

— Ну всех этих поездок Даниялова в Москву, и разговоров о ссылке дагестанцев вслед за ингушами и чеченцами, и всех этих коварных планов. Никаких доказательств этому нет. А вот то, что дагестанцев против воли гнали с гор селиться в чеченских домах, это правда, и никто тут никого не смог спасти. Шестнадцать тысяч хозяйств выдернули с мест с корнями. До сих пор расхлебываем.

Остальные собравшиеся в комнате были заняты своими разговорами, и дядя Курах тоже, но я видела, как он недобро в мою сторону посматривает с другого конца стола и явно злится, что я смею спорить с уважаемыми стариками. Их с мамой отец сам пережил насильственное переселение, и сестра его младшая погибла в пути, и мать его через год после переселения скончалась, не выдержав испытания, но мой дядя все равно, кровь из носу, защищает те времена. 

— Сталина тоже можно понять, — заявил Даку. Они с Курахом всегда дудели в одну дуду. — Что нам кажется паранойей, тогда было мудрой перестраховкой, поняла? Нельзя по современным меркам судить. Горы у нас были непроходимые, это самое, перенаселенные, электричество провести туда трудно, вот горцев и переселяли в лучшие условия.

— В лучшие? В итоге треть из них скончалась от малярии, от дизентерии и еще от кучи болезней, — начала я почему-то с жаром перечислять банальные, набившие оскомину факты. — Они же на равнине жить не умели, и во влажных предгорьях тоже. Получилось, и села свои потеряли, и могилы предков. Их родные дома и крепости до каменной пыли разрушили, чтобы никто никогда туда не воротился. И скот поумирал в дороге, и куча детей, стариков. И хозяйство пришлось заводить заново! Имущество-то старых хозяев реквизировали! Одни пустые дома оставили новым жителям, совсем без ничего. А потом, когда чеченцы в пятьдесят седьмом стали ехать назад, пришлось опять все нажитое покидать и возвращаться. Но уже не домой, дома только голые скалы остались, а по новой обживаться с нуля. Причем не в привычных горах, а в степях, на землях кумыков, и у нас до сих пор из-за этого между народами все время споры и обиды…

— Ё, ё, хоть слово старшим дай вставить! — остановил меня гость.

Да я и сама прикусила язык, а то эти дискуссии мне вечно вылезают боком, всегда в итоге меня выставят невежливой выскочкой, которой лишь бы поумничать перед уважаемыми людьми. Интересно, как бы они запели, будь с нами в комнате мой покойный дед, который лично сам ребенком прошел через все эти муки принудительных переселений — пешком по горным перевалам, со всем скарбом, под угрозой расстрела. А каково дидойцам и другим народам-крошкам, которых депортировали целиком, и они частью поумирали, частью растеряли в ссылке самих себя. 

И потом, как всегда, мысль моя черной жабой — скок! — и перескочила на тех, кого прямо сейчас выгоняют из домов бомбами, и творится это под одобрение кучи уважаемых людей из разных стран. И кое-чем подобным занимаются и некоторые парни из Буйнакска, и никто им в рыла не плюет, а некоторые даже героями называют. А тех, кто отказался ехать превращать живые города в воронки, — наоборот, трусами и саботажниками. И сажают в сырые подвалы и морят голодом. 

И я тоже, живу себе, поживаю и рот на замке, и даже, работая в школе, хоть поневоле, а частенько участвовала во встречах детей с ветеранами операции по возвращению. И потом, когда оказалось, что один из них грабитель и убийца, посаженный чуть ли не на двадцать лет и вскоре выпущенный на волю ради войны, выживший там и прощенный за подвиги, я по заданию ведьмы-директрисы удаляла репортаж об этой встрече с сайта школы, чтобы было все шито-крыто и никто не докучал.

— Намерения-то хорошие были у советских хакимов там наверху, улучшить быт, жизнь простых людей, — упрямо долдонил Даку. — Тем более что такая ситуация, когда одни себе в ногу стреляют, лишь бы на фронт не идти, другие дезертируют, бандформирования бродят, сотрудничая с фашистами, было же и такое. Не на пустом же месте…

— На пустом, — продолжала я по дурости молоть языком. — А вот кумыкские села вокруг Махачкалы, богатые же были села, их ведь выселили не для того, чтобы жизнь кому-то улучшить, а чтобы земли у людей отнять и отдать городским предприятиям и колхозам, «Дагнефти», морскому порту, заводу Гаджиева, где торпеды производят… И когда кумыки вернулись, им никто дома не вернул и компенсаций не выплатил.

— А что ты так за кумыков переживаешь? Тебя же муж ради кумычки бросил! — засмеялся Даку. 

У меня рот так и открылся от удивления, ведь посмел же дурак такое брякнуть. А все остальные в зале, как назло, замолкли именно в тот момент, так что издевательский смех Даку не прошел мимо ничьих ушей.

И многим, видно, стало неловко, потому что сразу же ни с того, ни с сего покатились восклицания радости, какой же Меседушкин сыночек джигит, и как он мужественно стерпел боль обрезания и даже ни разу не закричал, тогда как другой мальчик, лежавший в том же процедурном кабинете, плакал и дрыгал ногами, и какой же это позор для отца такого паникеришки, для всей его семьи.

А гость с фиолетовыми капиллярами на носу стал рассказывать, что раньше ездили по селам специальные люди для сунната. Посадят мальчика к себе на колени, пощекочут куриным пером, мол, смотри-ка, какое перышко, потом вдруг ткнут пальцем куда-то наверх, якобы под крышей мышка пробежала. Только мальчик закинет голову вверх, ища мышку, как эти странствующие мастера — вжик-вжик — и отсекали крайнюю плоть острым ножичком. А ранку присыпали толокном, порохом и порошком из высушенной на солнце крапивы. 

Тут и рыжая жена Кураха, Меседушкина мама, подала свой голосок из-за стола, на который разукрашенная Мадина и самые хлопотливые родственницы все носили и носили еду из огромной, белой с золотом, кухни. Эту мою тетю никогда толком не видно и не слышно, она всегда спрячется в угол и всем оттуда улыбается, прямо лучится, глаза зеленые сверкают ласково-ласково, и можно подумать, что добрее и мягче на свете нет женщины. Зато стоит человеку отвернуться, так такие ушата грязи польются на бедолагу из этих невинных уст, что даже самые злоязыкие злючки и те всплескивают руками. 

Так вот, она так и пошла рассусонивать, как важно обрезание, потому что только обрезанному разрешается закалывать на мясо домашних животных. И что в большую войну в соседнем селе повывелись все мужчины, все подчистую ушли воевать, и чабанила вместо мужчин какая-то Пати. И когда в конце концов потребовалось резать скотину, этой несчастной Пати пришлось подвергнуться обрезанию, как мужчине. Правила есть правила.

И остальные гостьи стали визгливо смеяться, и моя мама с ними, и спрашивать, разве у нас делают женщинам обрезание, это только в таких-то и таких-то селах делают у таких-то и таких-то народов, и перечислили, кто о каких селах слышал. 

— Да ничего там никому не обрезают, — надула губы Меседу и облизнула чайную ложку, — символически три капли крови пустят и все.

Меня поразило, что они спокойно затеяли обсуждать такое при мужчинах, но дядя Курах слушал важно и даже кивал, опершись руками в колени и глядя в пол, а потом тоже вставил свои пять копеек, мол, женщин это не касается, но некоторые мужчины рождаются уже обрезанные, это значит, что обряд им совершили ангелы еще до их рождения, и это значит, что у них будет счастливая жизнь. 

И, мол, таким мальчикам тоже только слегка проводят по плоти лезвием, чтобы пролить три капли крови. И, мол, в роду у них такие мальчики были. «Уж не себя ли ты имеешь в виду?» — подумала я и глянула на его рыжую женушку, а та только зыркала своими хитрыми изумрудами да улыбалась. 

А я думала о том, что, когда Давуду делали обрезание, мы с мамой не устраивали никакой помпы и не созывали весь свет на поклон с деньгами и подарками, а в честь всех Меседушкининых мальчиков всегда пир горой — для этого, младшего, затеяли чуть ли не коронацию. Он возлежал в соседней комнате на подушках, окруженный детьми, в специальном пластмассовом венце и в каком-то блестящем плаще-накидке, нелепее некуда. И все новоприбывшие гости клали ему на эти подушки конверты с валютой или рублями, как будто нет вокруг людей победнее.

В той же комнате игрался и мой вернувшийся наконец-то из села Давудик. Я все надеялась, что сыночек поделится какими-нибудь сплетнями про Хаджикову жизнь, и так у него выспрашивала, и эдак, но так ничего и не вытрясла. 

И тут всегда молчаливая Мадина вдруг остановилась у стола с вазой фруктов в руках и заявила, что брату сделали суннат неправильно, слишком поздно, и остальным ее братьям тоже, и что пророк, салалау алайхи ва салам, обрезал своих внуков Хасана и Хусейна на восьмой день от роду, и это сунна для мужчин и макрух для женщин. И ей грустно, что эту сунну сплошь и рядом попирают и не берут в расчет.

Если честно, я не понимаю половину слов, что вылетают из Мадининого рта, а она прямо наслаждается тем, какая просвещенная, и все-то модные арабские словечки вызубрила, аж противно. 

Дядя Курах закивал, что-де действительно, для женщин это благородное действие, и для здоровья полезно, и предупреждает бешенство матки. Но обрезать на восьмой день не так уж и обязательно, мы, в конце концов, не какие-нибудь шииты, у которых обрезание — это ваджиби без него даже на хадж не съездишь. И что, согласно уважаемым ученым, эту процедуру можно отложить, пока ребенку не стукнет сорок дней или даже семь лет. И что всех его внуков как раз в семь лет и обрезали.

Ну Мадина, конечно, спорить не стала, опустила покрытую голову и снова ушла на кухню. А Меседушка голос понизила и говорит, что, мол, жених Мадины после новостей о втором фронте собрался подписать выгоднейший контракт и ехать на север, на передовую, и теперь Мадина в расстройстве, что свадьба отодвинется, а то и вовсе сорвется. 

А жена Кураха возьми и скажи:

— Пусть лучше сначала поженятся, а потом едет куда хочет. Тогда, если что, Мадина, как жена, и деньги за него получит.

Даже не постеснялась сказать это вслух. 

А Курах заявил, что Хасан и сторона жениха будут делать мавлид в честь всех парней, которые решатся поехать, и он, Курах, тоже в этом будет участвовать. 

— Ну кто сам хочет, пусть едет. Главное, чтобы тех, кто не хочет, силой не забирали, — резко погрустнев, закачали головами женщины. — Перемирием нам голову морочили, а сами снова воюют. Что мы там забыли? Пусть будут прокляты те, кто это придумал. 

А мама села на своего любимого конька и давай жаловаться на несносные проблемы медиков. Что и так у них нехватка препаратов, и антибиотиков не хватает, и нейролептиков, и антидепрессантов, и всяких лекарств от сахарного диабета, и противосудорожных, и вакцин, и гормональных контрацептивов, и разных очень нужных аппаратов, всяких там КТ и МРТ, а для тех, которые есть, не достать запчасти.

И что теперь и ей, и ее коллегам уж точно всем придет разнарядка ехать или на новый северный фронт, или на новые территории, потому что каждое министерство уже давно готовит квоты, сколько человек из какого театра, профсоюза или больницы должны отдать свой долг возвращению территорий, и особенно, конечно, приходится отдуваться певцам, но и врачам теперь нелегко придется. 

А Курах, переписывавшийся с кем-то в телефоне, внезапно обвел комнату странным, блуждающим взглядом и выругался:

— Вот ослы, бараны! Что устроили, а? На агрегатном заводе голодовку начали!

— Кто? — спросили все хором.

— Да не знаю, вроде сторонники Мурадова. Знать его никто не знал, а как арестовали, сразу со всех башен о нем кричат, слушай. 

И я почему-то втайне обрадовалась — наверное, потому, что мне понравился дядин потерянный взгляд. От радости я вскочила и пустилась помогать убирать со стола грязные тарелки, тем более что мама уже давно метала в меня злобные взгляды. Ей всегда стыдно, если я слишком долго сижу в гостях на диване и не бросаюсь к хозяевам с помощью. 

Я принесла гору тарелок в роскошную Меседушкину кухню, бросила их в раковину и пустила холодную воду, с удовольствием подставив под струю горячие руки.